И замер.

Нам кажется, что в заповедные места можно вернуться и застать их прежними. Вот пройдешь сквозь тяжелую дверь старого питерского парадного, взлетишь на два пролета по широким и низким ступеням, как с ранцем за плечами взлетал, возвращаясь из первого класса, нажмешь тугую черную пупочку звонка — а за простой деревянной дверью грохнет черный чугунный крюк, и откроет тебе молодая мама в халатике — а сбоку от нее кастрюльки, кастрюльки, свои и соседские, эмалированные, — меж двух дверей, ведь о холодильниках и не слышали еще… Ага, как же… От дома уцелели только стены, внутри произведена варварская перепланировка, и комната давно не ваша, а уж мама… В Петербурге он такими делами не занимался, хотя на старый свой дом на Петроградке все-таки съездил посмотреть — прилично и благоразумно, снаружи. Пожал плечами и ушел: дом стал чужой, отжил свое в его сердце и памяти, слишком многое нагромоздилось поверх. А здесь… Смешно, но ведь и вправду глубоко внутри себя ждал, что повернет голову — а там островерхие крыши разноцветных деревянных домиков выглядывают из-за приземистых, раскоряченных яблонь… И в одном из них, может быть, до сих пор живет бессмертная попадья — потому что не могла же она взять и умереть — такая живая, цельная, стремительная, угловатая, похожая — теперь он нашел точное сравнение! — на пражскую Цветаеву… Разумеется, она даже теперь, пусть и слепая от старости, но узнает его!

На месте целого цветника старых домиков, ютившихся некогда на пологом склоне, стояли мордатые бело-серые коробки уже немолодых пятиэтажек. Именно в этот момент он по-настоящему, не отвлеченно, понял, что Настасьи Марковны тоже больше нет — и быть не может — на этой земле. И на другой — той, что пишется с большой буквы. А также то, что из мiра, что гораздо шире и привычной земли, и того неба, куда ворота открыл Гагарин, она никуда не исчезла, хотя бы потому, что он сейчас медленно идет вниз вдоль шоссе, думает о ней — и слышит словно слабый отклик из стремительно приближающегося далёка, где она тоже полностью о нем не забыла…

Алексей равнодушно прошел мимо знакомой типовой школы, готовившейся в его бытность к своему второму учебному году, а ныне обветшалому зданию с неуместными новыми стеклопакетами, мимо современных стеклянных магазинов, мимо агрессивно красной бензоколонки за шоссе, подивился запущенности узкой дорожки, ведущей к пляжу, и с грустью подумал о том, что пляж, уж наверное, стандартно облагорожен, уставлен какими-нибудь, не приведи Боже, киосками — осенью, конечно, запертыми, но придающими всей местности нестерпимо унылый вид… А валуны? Может, их вообще вывезли отсюда, чтобы расширить доходную пляжную зону? Но тогда дорогу почему не окультурили? Ах, Россия-матушка, ты и здесь все та же! — любая нормальная машина в два счета подвеску оставит… Хотя, теперь подъезд к пляжу, наверное, в другом месте — с парковкой, конечно, павильонами всякими… С залива рванул резкий морской ветер, Алексей остановился, достал фляжку, глотнул от души, поднял капюшон, выпрямился, вгляделся в бледный просвет между разросшимися впереди деревьями, сделал несколько неуверенных шагов — и оказался будто на руинах погибшей цивилизации.

Некогда широкая песчаная полоса сузилась до крошечного пятачка, почти проглоченная вольно разросшимися сорными кустами, сквозь тусклый серый песок там и здесь пробивались седые пучки осоки. Несколько поломанных ржавых мангалов уродливо растопырилось среди угольно-грязных пятен заброшенных кострищ, усеянных пустыми пивными бутылками, мятыми жестянками и прочим убогим мусором, причем, откуда-то было ясно, что все это — остатки невеселых дешевых пиршеств озлобленных бедняков. И правда, кто и какую радость мог получить от дружеского пикника на берегу этого обросшего бурыми лохматыми камышами почти стоячего водоема с густой и жирной водой болотного цвета, покрытой отвратительной маслянистой пленкой? В мертвой желтоватой пене у полосы медленного прибоя едва колыхались две издохшие чайки…

Алексей стоял потрясенный, механически прихлебывая из неприятно отдающего металлом горлышка безвкусный, согретый под курткой напиток: он механически искал глазами три знакомых камня, которые они со Снежанкой когда-то так и называли: первый, второй и третий. Первый, стоявший немного правее, означал, что дальше можно не идти по мелководью, а почти плыть — во всяком случае, не загребая руками песок со дна. Вторых, горизонтальных, было два — «папа и ребеночек», и за них не умеющим плавать младшим ребятам заходить, как правило, не разрешалось. По третьему определяли уровень прилива — сколько видно было его темно-розового тела: много, средне или только макушечку… Ту невидимую черту переваливали только старшие — но однажды Снежана и прибившаяся к ней девчонка с пляжа в пору невысокой воды упросили Лешку взять их с собою «только обойти третий камень». Подружки осторожно, с видом отважных исследовательниц морских глубин, крались рядом с ним, поднимаясь в воде на цыпочки по мере того, как она грозила дойти обеим до вздернутых подбородков, — и так мужественно перешагнули запретную воображаемую линию, а там он велел обеим немедленно возвращаться в мелкий детский «лягушатник» и, показывая пример, шустро обогнул третий камень. Под водой оказался второй, меньший, о существовании которого Леша не знал, и поэтому с размаху врезался в него беззащитной босой ногой, успев в последний момент сдержать при детях дурное слово, заменив его на смешного «Еп-понского городового»… Превозмогая боль, он велел сестре пройти на шаг дальше, указывая на место нахождения зловредного «сыновнего» камушка, она ступила — и с криком упала в воду лицом вперед: у грозного Третьего Камня оказался и другой «сыночек»! Парень еле поднял рыдавшую от боли и чуть не захлебнувшуюся сестру, крикнув ее подружке, чтоб та отступила подальше, девчонка послушалась — и тоже громко охнула, едва удержав равновесие: под водой притаился еще и третий «отпрыск»!

Прошло почти шестьдесят лет, ничтожный срок для бессмертных по людской мерке камней, — но напрасно пытался Алексей уловить знакомые очертания, зацепиться за них отчаянным взором, хотя перед внутренним — стояли, как наяву: простые и родные, сверху от солнца белесые, снизу с мокрой полосой отступившей волны… Нет. То ли вода поднялась и затопила их, то ли, наоборот, ушла без возврата, обнажив незнакомые раньше формы…

Его тошнило, мучительно стучало в голове, осенний свет заметно тускнел — сколько он простоял тут, на этом островке погибших воспоминаний, отзвучавших голосов? Неверно ступая, побрел по трескучей гальке влево, где по-прежнему громоздились вдоль бетонной стены неведомого завода вековые, скотству человеческому неподвластные валуны; стал зачем-то упорно лезть по ним, карабкаться на высокие, соскальзывать с покатых, спотыкаться о низкие, нашел неглубокую расселину, сполз туда, скрючился… Что происходит? Господи, что происходит со мной?

…Кромешная тьма прорезалась жалко метавшимся из стороны в сторону белым пятнышком света и далеким знакомым голосом:

— Алексей Саныч! Алексей Саныч! Отзовитесь! Вы здесь?! Алексей Саны-ыч!

«Аля», — равнодушно понял он и тихо, тяжело простонал.

Голова жарко пульсировала, зато оледеневшие руки отказывались повиноваться, ноги ломило, в спину будто кол воткнули. «Ну, не алкоголизм же у меня — чтоб с такой маленькой фляжки… Сколько там было… Нет, не могу…». Он снова коротко взвыл, но слова не шли — язык не слушался, лежал, как чужой, — сухой и шершавый, словно у околевающего пса.